Сладкая смерть

Во время завтрака я обнаружил на столе муравья. Он вёл себя вызывающе: норовил влезть на бутерброд с маслом и сыром, имея целью, я полагаю, разделить со мной трапезу. Мне вспомнился анекдот про дистрофика: «Сестра, а чего он мой завтрак ест! — Кто? — Да вот, смотрите, комар!..»

Уподобляться дистрофику мне не хотелось — почти машинально я смахнул муравья в хрустальную пепельницу, где несчастный стал карабкаться по полированным вертикальным стенкам. Но безуспешно — он был обречён, подобно чеченскому пленнику, брошенному в глубокую яму. Это бесчеловечно, — подумал я, откусывая свой бутерброд и запивая его сладким кофе со сливками. — Надо дать ему лёгкую смерть…

В самом деле, единственным проявлением гуманности для нас становится шанс подарить живому существу счастливый конец, уж если мы не можем осчастливить его при жизни. А куда я тут дену этого муравьишку — разве что за борт, в холодную воду? Но я же не изверг — я представил себе себя, барахтающимся бессильно, погибающим в водоворотах винтов за кормою парома…

Нет, я дам ему лёгкую смерть. Лёгкую, как укол в вену дозы барбитурата, предваряющий введение фатального павулона, парализующего дыхательную мускулатуру. Или нет, мне неприятна роль Оклахомского палача, приводящего в исполнение смертный приговор — так я совсем не хочу. Надо дать ему красивую смерть, как разрыв миокарда при соитии с девственницей, я сделаю ему инъекцию счастья — вот воистину будет гуманно!

К слову, даже в случае казни выполняли последнее желание смертника. Ну там выкурить трубку хорошей травы или выпить пинту ямайского рома — ему давали желаемое, дабы дух уходящего был успокоен…

С замиранием сердца я взял свою чайную ложку, зачерпнул ею тёплого сладкого кофе и, помедлив секунду — словно дав ему время для прощания с жизнью, — вылил на муравья. Потом, отрешённо откинувшись в кресле, я молча следил, как несчастный — нет, уже не несчастный, счастливый! — всплыв на поверхность своего смертельного водоёма, пил, пил и пил эту вожделенную, сладчайшую жижу. Муравей лихорадочно перебирал всеми шестью лапками, пытаясь, вероятно, грести. Но всё медленней, медленней, медленней — по мере наполнения сладким, его тельце слабело, слабело, слабело.

Очевидно, однако: он был счастлив, впадая в сладкое забытьё.

Пока не замер совсем.

Боженька мой, скажи, что ты видел, как… обошёлся я с малым сим!..