Маслята

Нас разделяла сотня саженей, но я вышел на него сбоку, находясь на вершине сопки, поэтому мгновенно упал ничком и по-пластунски отполз за ближайшее дерево, чтобы остаться незамеченным. Уловив боковым зрением движение слева от себя, грибник насторожился, повернул голову и долго сканировал склон, но, не усмотрев ничего подозрительного, продолжал шагать в своем направлении, туда, где песчаная почва была прорезана неглубокими траншейками, поросшими блеклой осокой, — именно такие места ценит любитель маслят, который в жизни не променяет общество сопливеньких малышей на компанию дородных крепких боровиков с их уверенными толстыми ножками, не говоря уже об откровенно волосатых конечностях иных представителей съедобных сапрофитов.

Я достал полевой бинокль и стал наблюдать. Часы показывали начало девятого, тот самый час, когда утренняя грибная эрекция так томительно пронизывает землю у ваших ног, что, кажется, даже воздух напитывается влажными испарениями мицелия в предвкушении трогательного напряжения маленьких ножек, впервые выталкивающих наружу изнемогающие от нетерпения головки, растущие еще робко, но уже неумолимо. Надо иметь в виду, что лежал я на животе, слегка приподнявшись на локтях и припав глазницами к окулярам прибора, так что происходившее подо мной в толще мха ощущал предельно отчетливо, равно как и ответную реакцию своей как бы зеркально отраженной плоти, рвущейся навстречу лесной стихии, и кто может сказать, в какой из этих двух стихий больше первобытной страсти, неуёмной природной энергии, выражаемой служебным глаголом «быть»? Быть или не быть, вот в чем вопрос…

Грибник тем временем, похоже, нашел то, что искал, — маслят. Я понял это по тому, как замедлился его шаг и он сразу подпружинился, движения стали кошачьими, а лицо озарилось бешеным азартом охотника, преследующего добычу. Тотчас его рука потянулась к ножу, пальцы стиснули рукоять, и первый луч утреннего солнца сверкнул в зеркале лезвия — маньяк предстал передо мной во всей своей страшной сути, ибо не подозревал, что за ним следят. Когда он нагнулся, чтобы полоснуть острием по живой плоти малыша, я пожалел, что вижу его не через оптический прицел снайперской винтовки, — голоса Бесланских детей умоляли меня сделать хоть что-нибудь во спасение душ.

Выбора у меня не было, — оставалась только рукопашная схватка. Вложив бинокль в карман сумки, я обхватил ее двумя руками, толкнулся ногой и покатился по склону вниз, к месту трагедии, где безмолвно взывали о помощи насмерть напуганные первоклашки, — нарядные мальчики и девочки, тянущие к солнцу свои вкусно пахнущие головки, — они просто хотели жить, эти маленькие маслята. Через считанные секунды я был у подножья холма, мягко ткнувшись локтем в песчаный бруствер траншеи. По дороге я сломал несколько сухих веток, чем выдал себя противнику, — грибник выпрямился и настороженно смотрел в мою сторону, развернув плечи вполоборота. Он щурился, силясь определить источник звука, но тщетно: я явился строго с востока, и лучи восходящего солнца над моей головой слепили браконьера — в контровом свете он мог различить разве что черный силуэт, медленно возникающий из земли.

Вставая, я нащупал рукой круглый булыжник размером со страусиное яйцо, поднял его над собой и запел:

Поднявший меч на наш союз

Достоин будет худшей кары,

И я за жизнь его, клянусь,

Не дам и сыроежек пары.

Как вожделенно жажду я

Замкнуть с маслятами цепочку,

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, друзья,

Чтоб не пропасть поодиночке.

Вероятно, голос мой звучал убедительно, и, быть может, неприятель усмотрел в представшей пред ним фигуре очертания конной статуи Маннергейма, на линии которого мы вместе с ним в одночасье оказались, гонимые страстями по маслятам, ибо уже через мгновение он уронил нож в песок и, лишенный оружия, трусливо бежал, петляя и натыкаясь на гранитные надолбы, расчетливо расставленные мудрым стратегом и хитроумным тактиком, без сомнения знавшем толк в грибной кулинарии.

Теперь я остался один на один с маслятами в уютной мягкой траншейке, где они стояли по краю неровными стайками, как дети, прибежавшие в школу этим дивным сентябрьским утром с надеждой, что здесь их научат чему-то очень важному и интересному, а потому волнующему. Я лег в углубление на мшистое дно и заложил руки за голову. Вдали было ясное синее небо, вблизи — гладенькие детские ножки, которые наивно топорщились вверх, обнаженные, нежные и совершенно невинные. Смотреть на них снизу нельзя было без трепета и умиления: ножки на глазах росли, удлиняясь, шевеля икрами и бедрами, видимо затевая какой-то праздничный Первосентябрьский танец, а иные уже ритмично раскачивали крепенькие головки в такт моему учащаемуся сердцебиению.

Презрев опасность быть застигнутым врасплох, я протянул руку к близстоящей особи и коснулся ее тонкой голени, обняв ножку двумя пальцами. Она замерла, прислушиваясь к своим ощущениям. Затем девочка дрогнула, как если бы по ее тельцу пробежал электрический ток, и снова пустилась в рост, начав удлиняться с чуть заметным скручиванием, как будто ввинчивая миниатюрную головку в небесную синеву, отчего моим пальцам стало даже щекотно. Какая нежная энергия, подумал я. Возможно ли прикасаться к этому руками? Преодолев очередную волну природной стыдливости, я встал на колени и приблизился к ней лицом.

Погружаясь с головой в интимное пространстве, окутывающее мою нечаянную возлюбленную, я внюхивался в трогательный мягкий аромат ее исподнего и, наконец, уловил знакомую шальную нотку кислотного дурмана — не того, синтетического, а натурального, растительно-болотного, за которым наш брат и едет в эти глухие места. Было тут нечто и от прекрасных мухоморов, расставленных под елками подобно рождественским подаркам, и от удивительно податливых тонконогих псилоцибов, способных разбудить самые потаенные желания, — я с восторгом вдыхал этот загадочный запах, щекочущий мои раздразненные ноздри, и тянулся все ближе к вершине ножки, под юбку этой маленькой светлокожей незнакомки и готов был умереть за одну только возможность лизнуть ее там.

Моему затуманенному уже взору открылась тонкая пленочка, называемая, кажется, плевой, слегка надорванная по краю, прилежащему к ножке; при этом открывалась узкая месяцеобразная щель, которая зияла таинственным входом в неведомое. Свободный край плевы чуть заметно трепетал неровной бахромой, как плавник аквариумной рыбки, вуалехвостки, стоящей в водорослях, — он зазывно шевелился, втягивая меня в свое волнующее темное нутро.

И тут я сдался.

Были некогда времена, когда некий поэт в ответ на известное искушение грозился вырвать слабый свой язык, дабы сдержать себя. Склоняю пред ним главу. Но слезы душат меня, когда я представляю свой сочный розовый язык засыхающим на гранитных надолбах линии Маннергейма, — это не краше рыженькой белочки, размочаленной по асфальту колесами бронетранспортера. Себялюбие, несомненно. Но и не только. Ибо мой свободно вихляющийся мышечный орган, вложенный в полость рта и наделенный умением лизать что ни попадя, различая при этом множество оттенков вкуса, помимо того, являет собой единственное средство, могущее донести эти оттенки до ушей, доверчиво открытых в готовности чутко внимать, сопереживая. Ужели я обману их ожидания? Отнюдь. Полижу и поведаю. И будь, что будет.

Вытянув шею, я коснулся своим трепещущим от волнения горячим кончиком девственной базидомицеты, являющей собой орган размножения Boletus Grevillei, ножку которой я продолжал нежно стимулировать подушечками пальцев, поднимаясь все выше и уже ощущая в верхней его части знакомое колечко, охватывающее лакомую конечность застенчиво и вместе с тем легкомысленно, и оттого напоминающее верхний край форменного школьного чулка, как бы ненароком приоткрытый под партой с целью привлечь внимание нового учителя языкознания, причем непосредственно первого сентября, не откладывая дело в долгий ящик, скажем, до Новогоднего бал-маскарада.

Уж там-то понятно: грохот дискотеки, азарт игротеки, уютный полумрак библиотеки — дым коромыслом, все такие на загляденье нарядные, смешливые и доступные. И терпко пахнущие, будучи разгоряченными, своим естественным биологическим аттрактантом — попробуй устоять. Иное дело сейчас, у истока нашего девятимесячного цикла, когда педагог ошарашен только что открывшимися горизонтами нового учебного плана и еще свято верит в осуществимость будущих свершений, невзирая на их очевидную грандиозность, — как тут?

Дело непростое. Однако не безнадежное, если взяться за него споро. Ведь типичная зреющая базидия имеет четыре одноклеточных споры, называемые между нами базидоспорами, которые расположены в особых припухлостях — стеригмах. Молодые маслята беззастенчиво пользуются наличием у них таковых: если вы трогали пальцами органы размножения этих наивных и вместе с тем лукавых особей, вам знакома их нежная скользкость, пренебрежительно толкуемая старшими как сопливость. Пусть даже и сопливость, соглашусь. Но откуда столько возрастного снобизма, к чему этот уничижительно-надменный тон, намеренно демонстрирующий, будто бы маслята еще слишком малы, чтобы любить и быть любимыми? Тут уж нет, от моей былой уступчивости простыл и след: нет. Маслята малы, спору нет, но чрезвычайно вкусны между тем.

Между тем и тем, я хотел сказать, имея в виду тесное слизистое пространство, куда я неуклонно погружал язык, исследуя вкус моей на глазах подрастающей пассии, — всё глубже и глубже, находя его свежим и вместе с тем древним: свежим, как цедра лайма и древним, как мякоть водоросли ульвы. Должен обратить внимание неискушенного исследователя этих нежных пространств, что работа языком как никакая другая требует от нас развитого чувства меры: слишком медленное погружение чревато потерей темпа, чересчур скорое — утратой контроля над происходящим. Это можно сравнить с искусством ведения беседы: вам не следует слишком тянуть, равно как и гнать лошадей сломя голову, — лучше всего продвигаться в своем естественном ритме с оглядкой на реакции собеседуемого, сохраняя при этом интригу разговора. Но это к слову.

А возвращаясь в траншейку, добавлю, что вместе со вкусом испытуемой особи я начинал уже улавливать сладкую дрожь всего ее тельца, и это было ничто иное, как ответные вибрации родительского мицелия, того, что простые деревенские люди без затей называют грибницей, — их воля. Хуже, когда они в поисках невылупившихся малышей отдирают верхний слой почвы, разрывая грибницу-мать, терзая мать их Терезу, не к обеду будь сказано! Сердце кровью обливается при виде развороченного чрева с вывернутым наизнанку мицелием: обреченные на небытие зародыши с немым укором глядят на вас своими стекленеющими глазами. Во имя чего, спрашиваешь себя ты. И не находишь ответа. Дикие, бессердечные люди, думаешь ты, рассуждая. Хуже зверей.

А что, и действительно хуже: всякая тварь вылизывает повсеместно своих детенышей, не пренебрегая и чужими, кстати, тоже. Маслята — они ведь и в Африке маслята. И в Австралии, и в Америке, где хотите. Да хоть даже и в Азии. Мне весьма рекомендовали азиатских маслят. Рассказывают, что по сравнению с нашими они имеют иной окрас: обычно желтее, а где-то как бы смуглее. И жгуче-острый привкус восточных пряностей: то головокружительного мускатника, то душещипательного барбадосского имбиря, а то вдруг повеет приторно уютным ветерком незрелых плодов ванильного дерева или пахнёт щемящим душком дерева коричного, — как повезёт. Но разве спутаешь этакую экзотику с привычным нашему языку вкусом лаванды или мелиссы? Не говоря уже, разумеется, об обычной петрушке, Petroselinum Vulgaris, которую вы легко отыщите в любой деревеньке.

Впрочем, легко ли?

Легко ли вообще устроить жизнь так, чтобы маслята перестали бояться грибника, идущего в лес без ножа и лукошка? Не за грибами вовсе. А просто так, по грибы. Одного лишь восторга ради. Так вот, практически ни за чем. Ровно по тем же неведомым причинам, которые гонят одних к горным вершинам, других к подводным впадинам, а третьих побуждают скрипеть пером, вглядываясь воспаленными глазами в ночную тьму. Беспросветную покуда.